Ф. Г. Углов. КАК ЗАКЛАДЫВАЛИСЬ ОСНОВЫ...

Публикуется впервые

На прошедшей в декабре 2014 года научно-практической конференции «Человеку века мало», посвященной 110-летию Фёдора Григорьевича, в дар Российской Государственной библиотеке были переданы рукописи, статьи и черновики трудов Углова, в том числе неопубликованные ранее. Рады познакомить читателей с некоторыми из таких материалов. К сожалению, эти замечательные материалы не были датированы. Можно предположить, что они готовились для какой-то новой книги, или даже не одной.

 

Меня часто спрашивают: «Почему ты стал хирургом?» или «Когда ты решил стать хирургом?» Трудно ответить на эти главные вопросы жизни, потому что я не помню, кода я не хотел этого. С детства я знал, что буду врачом и именно хирургом. В моей жизни не было события, переломного момента, после которого родилось это решение. Оно подготавливалось исподволь, с раннего детства. Мальчишкой я «оперировал» лягушек. Если при мне резали курицу или поросенка, я, хоть и жалел их, с большим интересом рассматривал строение их внутренностей.

Когда я, будучи юношей, уехал в Иркутск поступать в университет, передо мной не было вопроса, какой факультет выбрать. Я твердо знал: медицинский! Почему возникло желание стать хирургом, сказать теперь трудно. Возможно, потому что в городок Киренск, где мы жили, часто приезжали родные и знакомые из деревень. Часто останавливались у нас. Семья наша была гостеприимная, и я помню, что редкий день в доме не было приезжих.

Многие приезжали показаться врачу: помимо Киренска в радиусе 300-500 км не было другого места, где можно было бы получить квалифицированную медицинскую помощь. Некоторые больные сильно страдали, и я слышал, что им нужна операция. Видел, как после операции люди буквально воскресали и счастливые уезжали домой. В городе работал хирург Светлов. Это был чуткий, внимательный и гуманный врач, хороший диагност и блестящий хирург. Все уважали и любили его. Позднее, когда я стал студентом, мне посчастливилось поработать с ним лето в качестве фельдшера.

Мама моя, хотя была неграмотна, очень любила книги. Обычно в сумерки, как только отец отдохнет, вернувшись с работы, и закончит неотложные дела по дому, а мы, дети, сделаем уроки, вся семья усаживалась за стол в спальне родителей. Чтение начинал отец. Читал он с большим чувством. Все мы очень любили исторические романы. По ним знакомились с прошлым России, с ее горестями и радостями. Книги эти развивали патриотические чувства и глубокую любовь к Родине. Когда в книге попадались трогательные сцены, у отца часто навертывались слезы, и он прерывал чтение, чтобы вытереть глаза. Мы, дети, не всегда понимали этот жест, хотя и сочувственно относились к переживаниям героев. Позднее, когда я стал постарше, я понял эти слезы отца, поскольку и сам стал гораздо глубже, чем в детстве, переживать события, описываемые в книгах.

По-видимому, с годами, после того, как жизнь не раз поставит тебя в трудное положение и заставит тяжело страдать, горести других станут тебе более понятными. Люди, не испытавшие трудностей, не пережившие горя, плохо понимают переживания других, проявляют черствость. Человек, проживший трудную жизнь, перенесший много горя, легче понимает других, входит в их положение, быстрее приходит на помощь. Люди, прожившие особенно тяжелую жизнь, перенесшие много страданий, часто не могут без слез видеть не только горе, но и радость близких. Об этом хорошо сказал поэт Иван Никитин в своем стихотворении «Бурлаки»:

– Эх, приятель! И ты, видно, горя видал,
Коли плачешь от песни веселой!
– Нет, послушай-ка ты вот, что я испытал,
Так узнаешь о жизни тяжелой!

Жизнь моего отца была нелегкой: он с юношеских лет видел нищету, унижения и оскорбления. Поэтому к средним годам своим, когда уже жил сравнительно неплохо, имел семью, надежную работу, небольшой домик, он сочувственно относился к людям. Отец родился в 1870 году в семье потомственного пролетария, рабочего нижнесалдинских заводов (Нижне–Тагильского округа Пермской губернии) Гаврилы Тимофеевича Углова. Семья была большая. И без того ничтожные заработки искусно сокращались администрацией путем различных штрафов и вычетов. При малейшем подозрении в «неблагонадежности» выбрасывали на улицу без куска хлеба.

У Гаврилы Тимофеевича было три дочери, устроить их на работу в рабочей слободе было трудно. Поэтому сын Гриша Углов уже на одиннадцатом году, едва закончив четыре класса приходского училища, поступил на завод, где широко применялся дешевый детский труд. Благодаря полученному образованию, которым в то время могли похвастаться немногие, природному уму, сообразительности и бойкости мальчик довольно рано превратился в квалифицированного рабочего. В четырнадцать лет он уже был слесарем и токарем по металлу. В 1887 году, когда царские репрессии принимали особенно большой размах, группу молодых рабочих, в том числе и его, выгнали с работы без предупреждения и без объяснения причин. Вскоре выяснилось, что был донос в полицию о тайном собрании, на котором молодые рабочие под руководством исключенного за революционную деятельность студента читали запрещенную литературу и обсуждали пути борьбы с предпринимателями.

При обыске ничего компрометирующего не обнаружили, поэтому их не судили, но с завода всех уволили. Позднее стало известно имя доносчика. Он получил повышение по службе и, не стесняясь, похвалялся своим успехом. Решили проучить провокатора, чтобы другим было неповадно. Григорий Углов, 17-летний юноша, забияка и участник всех драк, и его друг подкараулили предателя и пересчитали ему ребра. Драка между заводскими парнями в рабочей слободе была обычным явлением. Но полиция, давно подозревавшая Углова и его товарищей, придала этому делу политическую окраску. Ребят осудили на вечное поселение в Сибирь. Отца посадили в острог, а затем отправили по этапу к месту ссылки. Много интересного и страшного рассказывал нам отец про этап, про то, как его вели в ссылку вместе с уголовниками, убийцами и бандитами. Что ни человек – то герой увлекательной книги.

В пути пришлось хлебнуть мурцовки, – часто говорил отец.
– А что такое «мурцовка»? – спрашивали мы.
– Это особое арестантское кушанье – тюря из крошек хлеба и сырой воды.
– А что такое «идти по этапу»?
– Об этом хорошо рассказал поэт Некрасов в диалоге между княгиней Трубецкой и Иркутским губернатором:

Княгиня: Нехорошо я поняла, что значит ваш этап? 
Губернатор: Под караулом казаков, с оружием в руках
Этапом водим мы воров и каторжных в цепях.
Они дорогою шалят, того гляди сбегут.
Так их канатом прикрепят друг к другу и ведут.
Трудненек путь. Да, вот-с каков: отправятся пятьсот,
А до нерчинских рудников и трети не дойдет.
Они, как мухи, мрут в пути, особенно зимой ...

По этапу, едва волоча ноги, брели несколько месяцев. Наконец, дотащились до Иркутска. Там провели какую-то регистрацию, и отца отправили на реку Лена. Ему позволили жить между Качугом и Витимом. Он долго не мог получить постоянную работу. А жить надо, чем-то питаться, где-то ночевать. В деревнях брался за любое дело. То починит домашнюю утварь, то возьмется пасти лошадей. В страдную пору вместе с крестьянами работал в поле. Часто было негде приклонить голову. Ночевать к себе в избы мужики пускали неохотно. По дорогам рыскали варнаки (клейменые каторжники), которых боялись, как огня. Иногда на просьбу пустить переночевать отвечали: «А сказки умеешь рассказывать?» Отец рассказывал их прекрасно. Ему помогала, конечно, его грамотность, возможность читать книги.

Частично по книгам, частично, сочиняя сам, он рассказывал за кусок хлеба, за возможность переночевать в тепле. Наконец, ему удалось поступить масленщиком на пароход «Каролонец», курсировавший по широкой, неоглядной реке Лене. Летом он плавал на пароходе, а когда пароход становился на зимовку в одном из затонов, работал слесарем и токарем по металлу. Способности его в слесарном деле были быстро замечены, и ему стали поручать все более и более тонкую и ответственную работу. Он всегда с честью справлялся с заданиями, вызывая восхищение и товарищей по работе, и хозяев. «Золотые руки!» говорили про него. Эта оценка «слесарь – золотые руки» сохранилась за ним на всю жизнь. 

 

В 1890 году пароход, на котором работал отец, остался зимовать в небольшом затоне Бабошино в 55 км ниже Киренска, где находился основной затон и контора пароходства. Случилось это так. Пароход вышел из Витима с большим грузом. Вскоре ударили холода, по реке навстречу поплыла шуга. Идти было очень трудно: плицы колес то и дело ломались, ударяясь о льдины. Гнулись металлические балки. Чинили колеса, чуть ли не на ходу и медленно продвигались к Киренску, где у капитана, машиниста и многих матросов жили родные.

Однако вскоре река встала. С большим трудом, ломая довольно толстый лед, добрались до Бабошино и вынуждены были остаться на зимовку. Пароход поставили на прочные балки. Ремонтировали, красили, заменяли пришедшие в негодность части. Хотя и долгий был в то время рабочий день, молодость брала свое, и при любой возможности, особенно по воскресеньям, молодежь уходила гулять в соседние деревни. Ближайшей деревней было Чугуево. Здесь на вечеринке встретил Углов тихую, застенчивую, умную и опрятно одетую девушку Анастасию Николаевну Бабошину, полюбившуюся с первого взгляда.

Пристань Бабошино получила свое название от фамилии ее прадеда (моего прапрадеда) Бабошина, поселившегося здесь с давних времен. Семейное предание рассказывает, что давным-давно вниз по Лене плыли, не торопясь, три брата Бабошины. Старший Афанасий, средний Иван и младший Егор. Все высокие, плечистые, голубоглазые, волосы – будто из червонного золота. Эти молодцы искали надежное место, где можно было бы поселиться навсегда, где можно сеять хлеб, охотиться на зверя, ловить рыбу.

Осенью добрались до Киренска. В четырех километрах от города рубили деревню Хабарово. Братья, мастера на все руки, решили подработать, нанялись избы строить и остались в Хабарове до весны. А весной средний брат наотрез отказался уезжать вместе с остальными. Он остался в Хабарове, связав свою судьбу с местной красавицей, пленившей его сердце.

Афанасий и Егор отправились вниз по реке вдвоем. Верст через пятьдесят обратили внимание на небольшую речушку, впадающую в Лену. Место понравилось. Речка рыбная, поодаль озерцо, где воду копить можно. Кругом лес, охота хорошая. Речка крутая, быстрая, перепад воды большой. Братья решили, что можно построить здесь хорошую мельницу, да не одну: воды хватит.

На речке жили тунгусы. Они занимались охотой и на свой промысел выменивали зерно, которое сами мололи и пекли лепешки. Каждый молол муку в своей хате на ручной мельнице. Работа тяжелая, в день намалывали муки на одну квашню. Попросился мой прапрадед тунгусам в соседи. Они спросили, что он думает здесь делать. И когда узнали, что он мельник, что будет ставить мельницу и муку молоть, с радостью разрешили ему поселиться рядом с ними. Первая мельница, которую прапрадед выстроил в этой местности, намалывала в день мешок муки.

Но жители окрестных деревень, услышав про мельницу, потянулись к ней. Сразу возникла очередь из желающих смолоть свое зерно. Очереди ждали неделями. Видя такое дело, прапрадед начал строить вторую мельницу, а чтобы люди не скучали зимними вечерами, рассказывал, им были и небылицы. Когда была выстроена вторая мельница к Бабошину – или просто на Бабошиху – потянулись крестьяне уже из более отдаленных деревень. Так это место и получило название «Бабошиха».

Позднее, когда появились пароходы, и возникла необходимость зимовок, некоторые капитаны решили, что речка, которая к тому времени тоже назвалась «Бабошиха», подходит для устройства затона. К тому времени у каждого из братьев появились дети. Афанасий поселил сына Петра в деревне Чугуево, находившейся напротив Бабошихи на правой стороне Лены, в двух верстах от реки. Он выстроил сыну избу и амбар из лиственницы на березовой коре – чтобы стояли века. Кстати, окна амбара находились в толще стен и открывались так же, как в современном железнодорожном вагоне. Это нововведение долго привлекало внимание местных жителей. Земли отец накорчевал ему немного, так что Петр жил не богато.

У Петра Бабошина родилось два сына – Николай и Осип. Братья нежно любили друг друга, до старости называли один другого, как дети, «Ося» и «Муколушка». у Николая, моего деда, была жена Варвара Семеновна, из деревни Лужки. Она рано умерла, оставив ему сына Ефима трех лет и дочь Настасью двух лет – мою маму. Деду не раз предлагали жениться вторично, но он отвечал: «Может быть, я жену себе и найду, но мать детям – никогда». Так и не женился.

После смерти матушки Варвары, как ее называли близкие, дед попросил своего брата Осипа не оставлять его с детьми. Осип решил, что брат ему детей на совсем отдает, и говорит: «Давай, давай, Муколушка! Твои дети и мои вырастут вместе». Но Николай попросил, чтобы утром кто-нибудь приходил утром за детьми и забирал их в семью брата до вечера, а вечером забирал их домой. Как бы поздно дед ни заканчивал работу, он всегда приходил за детьми. Его уговаривали не трогать спящих ребятишек, но он на руках уносил их домой, утверждая, что не сможет без них уснуть.

У Осипа тоже было двое детей: дочь Неонила и сын Иван. Как и обещал Осип, его дети и дети Николая росли вместе, как родные братья и сестры. Они любили друг друга и сохранили эту любовь на всю свою жизнь, передав ее и своим детям. Когда Настеньке (моей маме) исполнилось семь лет (родилась она в 1872 году), она вместе с братом Ефимом помогала отцу носить дрова, мыла посуду, провожала скот в поле и вечером загоняла его во двор. В двенадцать лет она уже вела все хозяйство. Белила избу, мыла деревянный пол, ножом выскребая его до блеска, доила корову, кормила скот – словом, делала все, что делает взрослая женщина в крестьянском хозяйстве. В пятнадцать лет она стала настоящей хозяйкой в доме.

Отец Насти, мой дед, Николай Петрович Бабошин, хотя и не научился грамоте, был любознательным и развитым человеком. Он любил встречаться с «бывалыми» людьми, от которых узнавал о жизни народа в других местах. Часто в его доме находили приют политические ссыльные. Приглашал он их к себе не «для сказок», а для знакомства с жизнью в других уголках русской земли. Он был скромным тружеником и кристальной честности человеком. Ни за какие блага не пошел бы он па сделку с совестью.

Семья жила в бедности. Земли было мало. Каждый клочок надо было отвоевать у тайги. Старший брат Ефим рано возмужал на тяжелой работе, но характер имел довольно беспечный. Любил погулять, похвастать своей силой. Нередко уходил в поисках заработка на затон чернорабочим, а когда стал постарше – на бодайбинские золотые прииски. Отца и дом оставлял на попечение младшей сестры.

Отец в ней души не чаял. Она была похожа на мать Варвару, которую он продолжал любить всю свою жизнь. Любовь отца не избаловала девочку. Да и жизнь была трудной – не до баловства. Будучи от природы трудолюбивой, Настя не тяготилась крестьянской работой. Обладая добрым, отзывчивым сердцем, готова была придти на помощь каждому, кто в ней нуждался. Настю любили все окружающие. Эта любовь согревала ее. Ссыльные, находившие в этом доме приют и кусок хлеба, нередко задерживались в доме, помогая сколько можно Настеньке в ее работе.

Мать часто рассказывала нам про каторжника Каллистрата, который, придя к ним в дом, прижился, да так и прожил до самой старости, как родной. Это каторжник был четверть века прикован к тачке у рудника. Когда его освободили, пальцы рук его уже не разгибались. Сгорбленный, искалеченный, он, однако не потерял свойственные русскому человеку юмор и доброту. Как мог, помогал Настеньке в работе, частенько отпускал ее на вечеринки, взяв на себя домашние заботы.

Вместе с тем, возьмет да и выкинет какую-нибудь шутку. Например, подложит полено под постель Насте, а когда придут подруги или знакомые ребята, вытащит при них это полено и говорит: «Вот принцесса не могла уснуть, когда ей под перину положили горошину, а Настенька прекрасно спит, когда у нее под потником целое полено», – и при этом заливается веселым, добродушным смехом.

Слушая мамины рассказы о таких людей, как этот Каллистрат, мы с невольным восхищением думали о простом, но великом русском человеке, в котором его человечность и человеческое достоинство не могли вытравить даже десятки лет каторжного труда в сырых подземных рудниках.

Во многом облегчала жизнь мамы ее двоюродная сестра Неонила Осиповна Бабошина, тетя Нила, как мы ее все называли. Добрая, кроткая, она обладала удивительным свойством располагать к себе сердца. Она, как и мама, была неграмотна, но ее природный ум, прекрасная память, общение с политическими ссыльными, которые, как и в мамином доме, всегда находили у нее кров и приют, делали ее интересной собеседницей. Несмотря на мягкость, она обладала незаурядной стойкостью характера. Девушка из глухой деревни, она крепко полюбила ссыльного, который не мог на ней жениться. Она родила от него сына – и никакие насмешки, никакие косые взгляды односельчан не могли поколебать ее убежденности в праве на свободу и любовь. Спустя много лет, после отъезда ее возлюбленного в Европу, она вышла замуж за украинца Михаила Киченя. Всего она родила девятнадцать детей, но пятнадцать из них умерло в детском возрасте и только четверо дожили до преклонных лет.

Тетя Нила дружила с нашей мамой. Они были, как родные сестры, делились друг с другом и горем, и радостью. Дом тети Нилы был для нас вторым родным домом. С самых ранних лет, как только я себя помню, я вижу себя в их доме, пахнущем лекарственными травами и грибами. Сплю где-нибудь на пахучем сеновале или в амбаре, днем вожу копны ржи или навоз, с наслаждением убираю сухое сено, жну хлеб вместе с их семьей. Вечером тетя Нила рассказывает нам что-нибудь из своей жизни. Я любил деревенскую работу, особенно в страду. Дело для нас всегда находилось. А если меня, как гостя старались освободить, чтобы я мог больше бегать и играть, я обижался и старался ни в чем не отставать от деревенских ребят, своих сверстников.

По мере того, как я подрастал, работа становилась все труднее. Но я легко втягивался в нее и всегда получал удовольствие от того, что работаю наравне с другими. Игрушек у нас не было, и мы относились к работе, как к веселой игре. Теплоту и сердечность отношений с семьей тети Нилы мы сохранили на всю жизнь. Когда в 1933 году, уже будучи студентом, я собирался приехать в Киренск, дядя Михайло был тяжело болен и каждый день справлялся, не приехал ли Федя? Он был уверен, что как только я приеду, сразу вылечу его и поставлю на ноги. К сожалению, он так и не дождался меня.

Жизнь у Настеньки была тяжелая, как и у тети Нилы. Истинно русская женщина, она с достоинством переносила все тяготы. Все ее любили, жалели, как сироту, ставили в пример своим детям. Она пользовалась уважением, как у взрослых, так и у молодежи. У нас в деревнях девушек называют, как правило, просто по имени, Ее же все величали по имени-отчеству, хотя ей не было и восемнадцати лет. И она, в свою очередь, была вежлива со всеми, называла по имени-отчеству не только взрослых, но и молодых людей.

Был случай: чугуевские ребята вместе с девчатами были приглашены на вечеринку в село Горбово, что в пяти верстах от нашей деревни. В разгар вечеринки случилось какое-то недоразумение. Горбовские ребята вспылили, выскочили на улицу, приготовили стяжки, выломали из ограды жерди и стали вызывать чугуевских парней. Те предпочитали отсидеться в избе. Они заложили двери и отмалчивались. Вдруг в окно влетел конец огромного бревна и начал со свистом ходить по избе от стены к стене. Ребята разбежались кто в кухню, кто в сени, девчата повскакивали на скамейки, прижались к стенке, замерли. И среди этой тишины Настенька выбрала момент, уселась на разгуливающее бревно, оправила юбку и... запела. Бревно вздрогнуло, покачнулось и остановилось. За окном явственно послышалось: «Кто сел на бревно?» – и ответ сразу нескольких голосов: «Настасья Николаевна». Настенька узнала голос одного из забияк и закричала ему: «Василий Васильевич, куда же вы ушли, что же вы нас оставили? Гости скучают без хозяев!» – «Настасья Николаевна, сейчас, сейчас придем».

Как только мама выбежала в сени, бревно моментально выдернули, и резной ставень закрылся. Чугуевские ребята бросились к Настеньке, боясь драки, просили ее не отрывать двери. А она отвечает: «Откройте двери – никто вас пальцем не тронет, а не откроете – они всю избу по бревнышку разнесут». Дверь открыли. Мама стоит на пороге и выговаривает: «Как же так, Василий Васильевич! Пригласили и ушли. Мы все тут скучаем!» А только что бушевавший Василий снял шапку, низко кланяется и просит прошения. И, чтобы показать себя гостеприимным хозяином, кричит своим ребятам: «Вина! Орех, конфет! Все на стол!» Настенька шепчет девчатам: «Пойте!» А своим ребятам: «Ни капли вина, а то они напьются и измолотят вас по-настоящему. Отговаривайте их, пусть не посылают за выпивкой». И, громко, обращаясь к хозяевам, говорит: «Нет-нет! Никакого вина. Поздно уже. Мы сейчас споем, попляшем – и пойдем восвояси. Скоро рассвет, а мы молотили, устали, да и кони голодные. А на них с утра работать. Мы в другой раз еще придем – или к нам милости просим». Так, уговаривая, с веселой улыбкой, мягко и вежливо восстановила мир между разбушевавшимися соседями, готовыми на большую ссору.

Вот в эту-то девушку, которой не было тогда и семнадцати лет, увидев ее на одной из вечеринок, с первой же встречи влюбился масленщик с парохода «Каролонец», гармонист и забияка, участник всех драк и попоек, бойкий и разбитной, мастер с золотыми руками Григорий Гаврилович Углов. Ему самому в то время едва минуло девятнадцать лет. Григорий зачастил в Чугуево. Не так, так эдак, не там, так здесь постарается хотя бы на минутку увидеть Настеньку. На вечеринках старается не уступить ее никому во время танца; провожая девушек с вечеринки с группой ребят, старается идти поближе к ней. Если нет вечеринки, он найдет предлог зайти в дом, где находится Настенька, и веселыми или захватывающими рассказами при влечет внимание красавицы.

Настеньке тоже пришелся по душе невысокий, но стройный и бойкий парень с белым лицом и черными волосами. Но не нравилось ей, что он участвует в гулянках, дебоширит, что уж слишком смело, пристает к ней. Это ее смущало, и она старалась замкнуться, заглушить разгоравшееся, как пламя, чувство. Но настойчивость Гриши, его постоянная готовность все сделать ради нее, его любовь, которая проявлялась во всем, побороли сдержанность девушки. К весне, уступая настойчивым просьбам любимого, она дала согласие выйти за него замуж, «если, конечно, тятя разрешит». Но тут энергичный юноша наткнулся на неприступную стену. Николай Петрович при первом сватовстве отказал сватам наотрез. Во-первых, девушка молода – несовершеннолетняя. Во-вторых, надо женить сначала старшего сына Ефима. Тот готов был жениться хоть сейчас – так было жаль сестру, да и с женихом они уже были друзьями. Он сватал сестру за Григория, как умел. «Тятя! Долго ты Настасью будешь в девках держать?» – «Не твоего ума дело!» – «Вот она тебе принесет в подоле», – убеждает сын. «Не позволит Настасья»,– отвечал Николай Петрович.

Три года подряд осенью, когда пароход приходит на отстой, и весной, когда уходит в плаванье, засылал Григорий сватов за Настенькой. И все три года получал один и тот же ответ. Николай Петрович души не чаял в своей дочери. По существу, из-за нее, чтобы случайно не ранить нежную душу ребенка неудачным выбором мачехи, он не женился, хотя был далеко не стар. Она согревала его душу, поддерживала тепло и сердечность в доме, без нее не мог он прожить и дня. Боялся отдать дочь в руки пришельца, который был, не вполне понятен ему, очень отличался от всех знакомых парней, хоть и был, несмотря на свои молодые годы первоклассным мастером. Не уверен был в нем отец, не знал, будет ли счастлива дочь с таким человеком.

Но Григорий был не из тех людей, которые отступают перед препятствиями. Любил он Настеньку больше жизни, знал, что никого не сможет полюбить так же, что не будет без нее счастья в его жизни. Он продолжал засылать, сватов, выбирая наиболее авторитетных и расположенных к нему людей, краснобаев, мастеров образного певучего слова. Сватовство проводилось по старинному строго определенному ритуалу. Сватались два вечера. Если сваты видели, что отец невесты готов дать согласие, они приходили в третий раз и, как говорится, ударяли по рукам. Если же следует отказ, о нем объявляют на второй вечер. В последний раз сватами были закадычные друзья Николая Петровича – Матвей Лаврентьевич и Пелагея Ивановна. Как и раньше, Николай Петрович уже на второй вечер дал категорический отказ и строго наказал сватам, чтобы не вздумали явиться завтра. На следующий вечер пришла сваха к свату и стала его уговаривать: «Пойдем, кум Матвей. Не выгонит нас кум Николай» – Матвей Лаврентьевич, солидный и уважаемый человек не хотел рисковать и долго отказывался. Все же сваха его уговорила.

Пришли они к Настеньке в избу, а дед залез на печь и отвернулся: не хочет разговаривать. Тогда Пелагея Ивановна залезла к нему на печь и повела разговор о том, о сем. О сватовстве – ни слова. Дед подобрел и потихоньку разговорился. Сваха поискала что-то у себя в карманах, подала ему в руку и сказала: «Поешь!» – и сама чем-то захрустела. Дед пожевал и спросил: «Что ты, кума мне дала, что это за корень?» – «Да это чесночок!» – «А зачем, кума?» «Пойдем, кум, к столу и заедим хлебцем!» – и стащила его с печки к столу.

Уселись вокруг стола. Пошарила сваха по столу и попросила деда: «Дай-ка, кум, руку». Дед, ничего не подозревая, протянул руку, а сват взял ее. Сватья сказала: «Господи, благослови!» – и разняла руки. Дед взглянул на божницу – а там тихо теплятся восковые свечи. Дед закричал «Настасья!» – да таким голосом, что у всех мурашки по спине побежали, и заплакал. Настенька и Григорий – тут как тут. Гриша вынул из каждого кармана по бутылке вина, жена брата Ефима Надежда достала из печи рыбный пирог – и началось, просватанье.

Все были рады, что Настенька и Григорий наконец-то поженятся. Только дед был печален и не хотел пить. Глядя на него, загрустила и Настенька. Григорий обещал, что жить они будут в Чугуево у сестры Неонилы Осиповны, и сдержал свое слово, так что Николай Петрович до самой своей смерти видел свою любимицу ежедневно. Исключением были те несколько недель, редко – два-три месяца, когда Настенька уезжала к Григорию на свидание или плавала с ним на пароходе. Замужество не повлияло на трогательную любовь между дочерью и отцом, любовь эта сохранилась на всю жизнь.

Любовь, добро и теплота, царившие в доме, согревали всех, создавали целительную атмосферу доброжелательности и покоя. Ольга, моя двоюродная сестра, дочь Ефима Николаевича, будучи уже пожилой, писала мне: «Меня поражала всегда тишина в вашем доме. Никто никогда ни на кого не кричит, никто не плачет, не жалуется. Все идет, как хорошо заведенные часы: тихо, спокойно. Все работают в меру своих возможностей. У старших детей большие работы, у младших малые. Если сказали, например, вычистить двор – его тотчас вычистят, никто не оставит «на потом», не убежит играть в соседний двор. Распоряжения детям давались тихо, спокойно, и каждый старался делать свою работу как можно лучше. Мои родители нередко посылали меня к «куме Настасье» на «исправление поведения», как говорила моя мама. А потом она спрашивала у тети Настасьи: «Ну как моя дочь себя вела?» – а тетя Настасья всегда хвалила меня и удивлялась, почему я непослушная дома. Она, бывало, говорила маме: «Да ты будь с ней поласковей – она и будет послушна». Как-то заболел Алексей Матвеевич и отправился к доктору в Киренск. Остановился у тети Настасьи. А жена его потом рассказывала, что он почувствовал себя лучше, не дойдя до больницы. Целительная тишина, покой в доме так на не подействовали, что он скоро поправился. Если бы я могла воссоздать все события, я обязательно написала бы книгу о тете Настасье, чтобы другие матери учились у нее. Тетя Настасья была великая мать и великий педагог».

Нам, конечно, посчастливилось, что мы росли в такой обстановке, оставившей глубокий след во всей нашей жизни. Мы вырастали честными, трудолюбивыми, отзывчивыми. Мы не просто желали всем людям добра, но и сами посильно делали это добро для людей. Мы были счастливы и тем, что уже в то давнее время и мама, и папа ясно сознавали значение образования и делали все возможное, отдавали все силы для того, чтобы выучить всех детей. К сожалению, далеко не все простые люди придерживались таких взглядов.

Многие считали, что грамота не нужна, даже – более того – вредна, что она только балует и развращает людей. Детей или совсем не учили, или забирали из школы после трех-четырех лет обучения. Учить девушек считалось вредным. Часто в семье сыну давали хотя бы какое-то образование, а дочери вовсе запрещали ходить в школу. Как ни странно, такие взгляды были и в семье дяди Ефима, родного брата матери.

Ольга Ефимовна с горечью вспоминала об этом. В письме к моей сестре Вассе Григорьевне она писала: « ... я расскажу тебе, как я, крадучись, стоя за спиной брата Николая, узнала названия четырех букв. Затем он стал учить дальше, и я запомнила литеры. Мама, которая категорически запрещала мне учиться, увидев, что я все-таки учу буквы, пихнула меня в подполье. Я там все хорошо слышала и выучила всю азбуку наизусть, а как пишутся буквы, не знала, никогда их не видела. Я охотилась за букварем, а его прятали двое: Николай и мама. Самым главным был отец. Он приказал маме следить за тем, чтобы я, не дай Бог, не выучилась грамоте. Иначе он изобьет ее. А Кольке сказал, что заберет его из школы. Если мне удавалось найти букварь, я бежала с ним в ограду под таратайку. У нас во дворе была старая таратайка без колес. И вот я со всего размаха встаю на ее край, она поднимается, я приседаю, втягиваю голову в плечи, и таратайка накрывает меня. Сначала ничего не видно. Затем пыль, грязь потихоньку оседают, и в прорези, где проходила ось от колес, проникает свет. Я, скорчившись, сижу и сличаю буквы с тем, что запомнила, находясь в подполе. В старых букварях были к каждой букве картинки: «у» – усы, «о» – оса. Дошла я до буквы «г» – нарисован горшок, а из горшка пар валит. Что это – «Г» или «П»? И опять сличаю буквы. Каждую букву, таким образом, запомнила. Неприятно об этом писать, но меня били, а после порки ставили в угол и давали в руки ухват или веник. Младшего брата выводили к гостям, как будущего кормильца на старости лет, а меня запирали в подполе. Иногда хотелось бросить все и бежать за тридевять земель от дома. Но я все равно продолжала учиться. Помогали мне политические ссыльные, жившие у нас в деревне. В Великий пост родители уезжала на семь недель в село, где была церковь, и я могла бегать к ссыльным, они помогали мне усваивать грамоту».

Несмотря на трудности, Оля выучила грамоту и продолжала учиться дальше. Она тайком от родителей вышла замуж и родила дочь. После начала революции она с мужем и ребенком уехала на родину мужа в Польшу. Но там она встретила очень враждебное к себе отношение. Ночью, с ребенком на руках она убежала из дома мужа. Преодолев огромные трудности и лишения, добралась до Киренска. Здесь она получила образование, стала зубным врачом, собирала и писала народные сказки.

Ничего подобного никогда не было в нашей семье. Отец с большим уважением относился к женщинам, воспитывал нас в духе бережного, заботливого отношения к ним. Он всегда требовал, чтобы мы брали на себя всю тяжелую работу, облегчая труд матери и сестер. Жизнь семьи Угловых была нелегкой. Летом, пока отец ходил на пароходе по причудливым изгибам реки, мама жила в деревне у тети Нилы.

Зимой отправлялась к отцу в затон, где останавливался на ремонт его пароход. Зимовки ежегодно случались в разных местах: то в Усть-Куте, то в Витиме, то реке Маме, то в низовьях Лены близ Олекмы, – и каждый раз мать собирала всех детишек и отправлялась к отцу, проводя с ним всю суровую зиму. В 1896 году родился мой старший брат Иван, в 1900 – сестра Васса, в 1901 – брат Павел, в 1904 – я, в 1909 – сестра Татьяна и в 1914 – сестра Людмила. Так, с 1896 до 1915 года, пока мы, наконец, не поселились в Киренске, приобретя там небольшой домик, мама разъезжала по Лене со своими детьми.

Дороги были трудные. Нынешнее поколение не представляет, какие испытания выпадали на долю путешественников, особенно, небогатых. Благодаря тому, что отец работал на водном транспорте, мы могли, хотя и с большим трудом, попасть на пароход. Но для этого приходилось несколько дней жить на берегу реки. В память глубоко врезались впечатления детских лет. Мы с багажом ждем осенью парохода. Иногда ожидание растягивается на два-три дня. 

Но вот показался пароход. Река быстрая, он моментально пронесется мимо. Мы должны быстро погрузиться в лодку, выйти на фарватер, знаками уговорить капитана взять нас с собой. Пароход может пройти мимо, и тогда приходится возвращаться на опостылевший берег, чтобы неизвестно, сколько дней и ночей ждать следующего. Наконец, с парохода дали обнадеживающий знак: готовы взять пассажиров. Лодка причаливает к пароходу, мы дети, прижавшись, друг к другу, молчим, стараясь не мешать взрослым. Вещи и людей поднимают на борт. Пароходы чаще всего грузовые, они не приспособлены к перевозке пассажиров. Мы терпим большие неудобства, но никто не жалуется. Мы понимаем, что взрослым еще труднее.

Самое главное сесть на пароход, все остальное – мелочи. Мы знаем, что едем к отцу, что скоро будем все вместе. Снова вечерами будем собираться всей семьей, и слушать, как отец читает книги, или рассказывает сказки. Случалось и так, что, прождав несколько дней, мы не могли попасть на пароход до окончания навигации. Тогда приходилось возвращаться домой и ждать несколько недель, чтобы установился санный путь, и отправляться на лошадях. Это и долго, и утомительно, и дорого, – но как интересно! Я помню такую санную дорогу по уже установившемуся крепкому льду, когда мы ехали в отдаленный Алексеевский затон. Стоит морозная звездная ночь. Полозья скрипят, скользя по хрупкому мерзлому снегу. Лошадь плетется шагом. Я лежу, закутанный в теплый полушубок, с закрытыми глазами, и мне кажется, что я мчусь на борзом скакуне. Декламирую вслух: «Кто при звездах и при луне так поздно едет на коне? Чей это конь неутомимо летит, размахивая гривой ... » 

Мне было около девяти лет, но из-за частых переездов я не мог начать учение в школе. Занимался дома со старшими ребятами. Когда мы остались зимовать в Алексеевском затоне, я поступил сразу во второй класс приходской школы. Деревня Алексеевка, где была наша школа, находилась в четырех километрах от затона. Школьники ходили туда и обратно пешком. Лишь изредка нас подбрасывали на попутной лошади, да во время ледохода мы недели две жили у кого-нибудь на квартире в деревне. Но все это случалось редко. Обыкновенно же мы, несколько школьников, выходили с сумками на плечах рано утром и в любую непогоду – и в мороз, и в метель – шли в школу. Вечером торопились обратно. Вечером в пургу в темноте немудрено было сбиться с дороги и замерзнуть, что в наших краях случалось достаточно часто.

Алексеевский затон был построен около небольшого по площади, но глубокого залива, окантованного густой тайгой. Помимо мастерских здесь было пять домов. В лучшем жил капитан парохода по фамилии Ман с большой семьей, состоящей из девяти девочек и одного мальчика. В другом доме – поскромнее – размещался помощник капитана. В третьем – машинист, в четвертом – мой отец, работавший тогда помощником машиниста. Мы занимали в этом доме две комнаты. Еще в одной или двух комнатах жили масленщики – по двое в комнате. Пятый, самый большой дом был казармой чернорабочих. Жизнь их сильно отличалась от жизни не только капитана или его помощника, но даже и от жизни квалифицированных рабочих. Имущества никакого они не имели. Спали вповалку на нарах. Ели все вместе в столовых, как едят арестанты. К ним редко обращались, по фамилии, еще реже по имени-отчеству. Чаще применялись прозвища. Помню, например, немолодого рабочего с именем «Оська – трах-бах». У него была привычка употреблять это восклицание, и оно стало его прозвищем. Или «Николай голый» – совсем лысый, хотя еще не очень старый человек, «Алешка-жижа» вялый и нерасторопный. Настоящие их фамилии были, наверное, никому, кроме всезнающей полиции, не известны.

Зимой мы все были заняты. Отец работал от темна до темна, мать хозяйничала в доме, мы, дети, учились. Отец уже имел возможность отправлять троих старших детей в Киренск (25 км от Алексеевки). Я учился в школе в Алексеевке. Летом было раздолье! В лесу масса ягод и грибов; на речке можно ловить рыбу – и сетями, и корчагами, и на удочку. Помню. Мы поставили корчагу (это плетеная корзина для заманивания рыбы). На следующий день вода в реке поднялась, и корчагу унесло. Две недели мы ее не находили. Затем, когда вода спала, случайно нашли в кустах, затопленных водой. В корчаге оказалась огромная щука. Она даже не поместилась целиком в корзине, хвост торчал наружу. С трудом мы ее вытащили. Оказалось, что в животе у нее полным-полно мелких рыбешек. Видимо, в погоне за ними, она забралась в корчагу, сожрала их, а вылезти обратно уже не смогла и досталась нам на обед!

Очень любили мы уезжать подальше, чтобы ловить рыбу «выкидными» удочками. Особенно хорош клев под утро. Как приятно вытащить на тонкой леске окунька или щуку в два-три килограмма. Единственным неудобством этого места было огромное количество ядовитых змей – гадюк. Ходить по траве и по лесу надо было очень осторожно. Мы вели с гадами решительную борьбу. Заметив змею, один из нас прижимал ее палкой к земле. В это время кто-нибудь делал из другой палки зажим с клинышком. Зажим подносили к шее гадюки, клинышек вынимали. Шея змеи оказывалась защемленной, как в тисках. Эту палку со змеей победоносно водружали на забор. Случалось, что у нас висел целый ряд таких палок на устрашение другим змеям. Иногда, убив змею, бросали ее в муравейник. Через день оставался совершенно чистый скелет, все мягкие части тела были съедены. 

Мы восхищались гармонией природы, узорами и красками цветов, симфониями дождей и ливней. В полях и лесах мы познавали азбуку живописи, музыки, математики. «Один плюс один» – не только сумма двух чисел: это великий закон познания природы и общества. Два человека сильнее одного. На Алексеевском затоне, мы узнали о начале Первой империалистической войны, пережили мобилизацию мужчин на фронт. Нескончаемым потоком из всех населенных пунктов, расположенных ниже нас по Лене и ее притокам, люди шли на призывные пункты в Киренск. Плыли вверх по течению на пароходах, баржах, лодках, ехали на лошадях.

Черное горе пришло к народу. Неслышно стало песен. Только иногда пьяные новобранцы споют под гармошку традиционное «последний нынешний денечек гуляю с вами я, друзья, а завтра, завтра чуть светочек заплачет вся моя семья». Весной 1915 года мы пережили наводнение, равного которому, как говорится, «старожилы не припомнят». (Это выражение так часто употребляют, что появился каламбур: «Кто такие старожилы? Это люди, которые ничего не могут вспомнить»). В разгар ледохода вода стала быстро прибывать, затопляя берега, которые никогда раньше нс оказывались под водой. Наши дома стояли на относительно высоком месте. Во всяком случае, никто не помнил, чтобы вода когда-нибудь к ним приближалась. Поэтому мы не слишком беспокоились за себя. Было тревожно за жителей ближайших деревень, расположенных в низинах.

Ледоход был в полной силе. Лавина льда неслась по реке, сокрушая берега. Разноцветные крыжины налезали друг на друга, разбиваясь и крошась, то поднимались кверху, то вдруг, обойдя препятствие, опускались в кипящую воду. Особенно интересно смотреть на ледоход в узких местах реки. Там, где мы жили, Лена была широкой, более километра. Но и тут попадались острова, суживающие ее фарватер. Можно было наблюдать, как огромная льдина шириной едва ли не во всю реку вдруг упрется в оба берега и замедлит ход. Наползающие льды с шумом и треском давят на нее. Вода быстро прибывает и, поднявшись достаточно высоко, смывает преграду. Вся масса льда с грохотом прорывается сквозь горловину и устремляется на широкий простор. Значительно позже я увидел картину Ильи Репина «Какой простор!»: водоворот половодья и плывущая льдина, на которой, взявшись за руки, стоят студент и курсистка. Лица их настолько вдохновенны, что кажется – море им по колено. «Вот так неудержимо и движение народных масс, – сказал мне политический ссыльный. Жди, малец, скоро грянет революция, смоет всю нечисть, обновит землю». 

Огромный затор возник на участке реки ниже Киренска километров на восемьдесят, и все селения выше этого участка пострадали от жесточайшего наводнения. Вначале мы с любопытством наблюдали, как высокие берега один за другим быстро исчезают под водой. Лед пошел совсем недалеко от наших домов, все более к ним приближаясь. Люди забеспокоились. Вывели скот с дворов и погнали в лес, к горам, вынули из домов наиболее ценные вещи, сложили в корзины белье и одежду. А вода все приближалась, течение усиливалось, напор льда становился все неистовее. По низким участкам нашего поселка потекла вода.

Однажды мы заметили, что среди льдин вместе с досками и мусором к берегу плывет огромное стадо крыс. Они устремились к берегу. Присутствие людей сначала смутило их – некоторые даже попятились, но под напором тех, кто плыл сзади, снова устремились к берегу, прямо к ногам людей. Крысы вылезали на берег и, отряхнувшись, бежали в лес. В это время на реке появились бревна, части изгородей – остатки разрушенной деревни. Затем на огромной льдине – сарай с петухом на крыше, части развороченных построек. Ближе к противоположному берегу прошла льдина, на которой находился почти не разрушенный дом. Вдруг мы увидели недалеко от нашего берега льдину, на краю которой находился целый дом, а около него – человек и собака. Это была девочка лет двенадцати. Крестьяне решили попытаться спасти жертву разбушевавшейся стихии. Предприятие было рискованное: в любой момент нашу лодку могло опрокинуть, сжать льдинами, затащить под лед. Но как оставить человека на верную гибель? Трое мужчин и я, мальчишка, прыгнули в большую лодку, благо ее не надо было сталкивать, она вся находилась уже на поверхности воды. Отталкиваясь шестами от крыжин, мы подбирались к льдине, на которой стояла озябшая девочка. С нами был опытный рыбак, умевший превосходно «ходить на шестах» (то есть идти на лодке вверх по течению, отталкиваясь шестом от дна реки). Мы с большим трудом подобрались к накренившемуся дому, взяли в лодку девочку с собакой и вернулись к берегу. Льдина, на которой находились жертвы наводнения, плыла недалеко от берега, тем не менее, течение было настолько быстрым, что мы пристали ниже наших домов более, чем на два километра. Но все же, добрались благополучно.

Вода все прибывала. Дома затопило, к ним невозможно было подойти. Мы все собрались в самой высокой части поселка, где стоял столб «гигантские шаги», и с тревогой наблюдали за поднимавшейся водой. Вскоре подъем прекратился, а затем вода быстро пошла на убыль. Ниже нашей пристани были снесены целые деревни. После этого наводнения некоторые деревни переселились на новые, более высокие места. Картины Ленского ледохода я наблюдал потом еще не раз, но ледоход 1915 года запомнился на всю жизнь, несмотря на то, что я был тогда совсем мальчишкой. Запомнились и слова ссыльного о революции. С фронта приходили письма от солдат и также напоминали о ней.

В 1916 году мы переехали в Киренск, где отец купил небольшой домик. Я поступил в третий класс приходской школы. Это было новое двухэтажное деревянное здание, расположенное в центре города на главной улице. Напортив школы, находилась пожарная команда. Несмотря на такое соседство, зимой здание сгорело. Когда начался пожар, люди кинулись в пожарную часть. Там все мирно спали. Разбудили пожарников, вывезли пожарную машину, а она не работает – замерзла. Ее подвезли поближе к огню, отогрели, и только после этого она заработала. Дом сгорел дотла. Школьники кое-как доучились до конца года в здании высшего начального училища. Занимались по вечерам. А осенью я уехал в село Кривая Лука, где учительствовал мой брат Иван Григорьевич. Там и встретили сначала Февральскую, а затем и Великую Октябрьскую революцию. По всей Лене в деревнях и селах жили политические ссыльные. Многие из них быстро собрались и уехали. Зная прогрессивные взгляды моего брата, его приглашали в Петербург, Москву, – но он не захотел покинуть своих учеников.

На следующий год я поступил в пятый класс высшего начального училища в Киренске. Было очень трудно с преподавателями. Многие предметы нам приходилось готовить самостоятельно. Всего хуже было с преподаванием иностранных языков, которые мы просто не могли учить самостоятельно. Так и окончили среднюю школу, не выучив никакого иностранного языка. В дальнейшем это, конечно, дало о себе знать.

По Ломоносовскому пути

Семья наша жила скромно. Дело не только в невысокой зарплате отца, но и в том, что купить что-нибудь в Киренске было очень трудно. Несколько жалких лавочек, торговавших до революции, закрылись: хозяева уехали в Европу. Мы жили ежемесячным пайком. В него, кроме продуктов, входил керосин. Это было для нас очень важно, поскольку электричества не было, а вечера зимой темные и долгие. Керосина выдавали мало, мы его берегли для небольшой лампы, которую зажигали на общем столе. После ужина все собирались за этим столом и читали вслух. Отдельной лампы для подготовки уроков не было. Поэтому уроки мы готовили сразу после школы, пока еще можно было видеть при дневном свете. Если этого времени не хватало, растапливали железную печурку. Раскрывали дверцу и, лежа на животе перед огнем, решали задачи.

Родители никогда не проверяли, готовы ли у нас уроки. Принести домой «двойку» было невозможно. Отец, не стал бы долго разговаривать – просто забрал бы из школы и отправил на работу. Как-то мама сказала отцу: «Ты бы, Григорий, сходил в школу, узнал бы, как дети учатся». – А что о них узнавать? Они что, сами не знают, как надо учиться?» И правда, мы все учились хорошо, и ни у одного из Угловых ни разу не вызвали в школу родителей из-за неуспеваемости или плохого поведения.

В 1920 году я, окончив высшее начальное училище, поступил в учительскую семинарию. Она была организована на базе педагогических курсов, тех самых, которые в 1916 году блестяще закончил мой брат Иван. И он, и сестра Васса Григорьевна учительствовали в глухих сибирских деревнях за 300 км от Киренска. До этих деревень не ходили пароходы; не было и проезжих дорог. Добраться туда можно было либо верхом, либо на стругах с шестами в руках, вверх по течению быстрой горной реки. В таких деревнях учитель был часто единственным грамотным человеком. Молодые учителя организовывали там школы и учительствовали несколько лет. Это были энтузиасты, которых не страшили ни суровый климат, ни тяжелые условия труда. Средний наш брат Павел по окончании высшего начального училища уехал в Красноярск и учился там в техническом училище. В 1920 году он поступил в Красную Армию.

Дома оставались отец, мать и трое младших детей. Я был в доме за старшего. В мои обязанности входило напилить, наколоть и принести дров и аккуратно топить печи. В нашем климате – морозы -40 градусов стояли иногда по несколько недель – очень важно, чтобы дома было тепло. Я убирал снег, ездил на реку за водой. Воду возили в бочке, поставленной на саночки. Сани тяжелые, обледеневшие, гора крутая и скользкая. Чтобы вывезти бочонок на такую горку, надо пролить немало пота. У нас была корова – моим маленьким сестрам нужно было молоко. Корове надо было дать сена, снести пойла, почистить хлев. Вместе с сестрами я стирал белье, полоскал его в проруби при жестоком морозе, когда пальцы на руках покрывались льдом. Мыл полы, помогал маме готовить обед. Я научился стряпать сибирские пельмени так, что и через много лет, уже, будучи профессором, приводил в восторг этим угощением своих коллег, как русских, так и иностранных.



На фото Ф.Г.Углов (слева), его жена Вера Трофимова (стоит), мама и сестры Федора Григорьевича

 

Летом, когда отцу удалось по путевке профсоюза отправить маму на курорт, я целый месяц отправлялся за реку доить корову. Ездил с домохозяйками, которых было около сотни. Мужчин было двое: один лет под пятьдесят и я, 16-летний мальчик. Кое-кто подшучивал – мол, взялся за женское дело. Я добродушно смеялся в ответ на беззлобные шутки. В перерывах между делами я настойчиво занимался уроками. А вечерами мы до поздней ночи сидели с нашей единственной лампой и читали книги, которые удавалось достать. Любили исторические романы, рассказывающие о доблести русского народа, его стойком характере, больших делах. С нетерпением ждали вечера, чтобы продолжить чтение начатой книги, и с неохотой прекращали чтение, когда надо было идти спать.

Мы переживали судьбу любимых героев, жили их жизнью. Я всегда с огромным интересом читал все, что касалось жизни и работы врачей. Помню, мы читали Дюма «Ущелье дьявола». В книге описывалось, как заболела девочка. Ее мать обратилась к лучшему врачу. Но тот согласился помочь только при одном, очень тяжелом для матери условии. Оказывается, он давно и безнадежно любил эту женщину. Я сержусь на врача, просто ненавижу его. Я вылечил бы больную, не ставя никаких условий. Лучшей наградой для меня было бы выздоровление девочки и счастье ее матери! Мы прочитали, таким образом, огромное количество книг – и в прозе, и в стихах.

Чтение вслух научило нас читать с выражением. Память у меня неплохая. Мне очень понравилась поэма Пушкина «Братья-разбойники». Я прочитал ее три раза и запомнил наизусть. Помню и до сих пор. На школьных вечерах я выступал, декламируя стихи, и пользовался немалым успехом. Учеба в учительской семинарии требовала большой самостоятельной работы. Помимо обязательных уроков мы часто устраивали диспуты, письменно или устно обсуждали сложные философские проблемы вроде «Роль личности в истории». Развивали логическое мышление, упражняясь в дискуссиях на самые различные темы.

Начало 20-х годов было тяжелым временем для Сибири. Она была захвачена адмиралом Колчаком. Но почти во всех городах и селах было очень сильно влияние большевиков, поэтому в стороне от центральной железнодорожной линии целые района оставались советскими. Постоянно происходили вооруженные стычки. Города иногда по два-три раза переходили из рук в руки – то белым, то красным. Мы беспокоились за жизнь отца и брата, которые, хотя и не состояли НИ в какой партии, были хорошо известны своими революционными настроениями. Вспоминаю случай, когда старший брат Иван остался жив только по чистой случайности. Город был занят белыми под командой полковника Еркамошвили. Брат учительствовал в деревне Хабарово в 4-х верстах от Киренска. На другой стороне Лены, там, где затон и ремонтные мастерские – большевики. Брат договорился с крестьянами, каким образом подать лодки для переправы большевикам. Но среди крестьян оказался предатель. Под утро явился отряд белогвардейцев и брата арестовали. При обыске у него был изъят револьвер. Привезли его к полковнику, который долго разговаривать не стал и распорядился: «пустить его в расход!» В этот момент в комнату вошла жена полковника, бывшая гимназистка киренской гимназии, дружившая с моей сестрой Асей и хорошо знавшая Ваню. Она поздоровалась с мужем, подошла к брату и дружески с ним заговорила, не подозревая, в какой смертельной опасности он находится. «Вас здесь, оказывается, знают», – сказал полковник. «Конечно, – отвечал Baня меня здесь знают очень многие». – «Может ли за вас кто-нибудь поручиться?» – «Думаю, что может», – и он назвал ряд фамилий известных учителей и директора гимназии. Брата отпустили. А скоро большевики переправились на правый берег Лены и заняли Киренск. Началась мирная жизнь. Революция дала новые возможности, помогла сбыться многим мечтам.

Люди потянулись в европейскую часть России. Уезжала интеллигенция. Врача найти было трудно даже для Киренска. Районные центры оставались без медиков. В Киренск к врачу на подводах приезжали крестьяне из всех близлежащих деревень. Многие знакомые останавливались в нашем доме. Они делились своим горем и надеждами на исцеление. Случались и несчастья, требовавшие немедленной хирургической помощи. В деревне, где я провел детство и знал всех от мала до велика, случил ась лютая драка. У нас это было явление нередкое. Стоило ребятам из соседней деревни начать ухаживать за нашими девушками, как местные договаривались «проучить нахалов». Обычно дело ограничивалось потасовкой, после чего или устанавливались хорошие отношения, или ребята из соседней деревни прекращали ходить на наши вечеринки.

Но в этот раз получилось по-другому. Ребята решили отучить соседей ухаживать за нашими девушками: им показалось, что те приходят не «с серьезными намерениями», тем более, что среди них был женатый мужчина. Они пошли после вечеринки провожать гостей и затеяли драку. Но среди чужаков оказались вооруженные ножами, и наши получили серьезные колотые раны. Среди пострадавших оказался мой двоюродный брат Петр, у которого было сквозное ранение правого предплечья, перерезаны два нерва. Пострадал и соседский парень Вася. Он был ранен в шею. По-видимому, был поражен крупный сосуд. От потери крови юноша несколько раз терял сознание. В Киренск раненых привезли в тяжелом состоянии, но хирург Светлов, работавший тогда в городе, блестяще справился с непростой задачей. Все раненые остались живы и вернулись к своему труду. Только у брата Пети долго не работали пальцы.

Этот случай, коснувшийся моих близких и друзей, произвел на меня сильное впечатление, возбудил еще большее восхищение трудом хирурга. Однако решающее значение в моем отношении к медицине имели слова матери. Она часто говорила: «самая главная, самая благородная профессия на земле – это профессия врача, а из всех медицинских специальностей наиболее важная – хирургия. Нет ничего более важного, чем облегчать страдания людей». Позднее, узнав о моем намерении учиться на врача, она одобрила мое решение. «Феденька, – говорила она, – не бойся делать людям добро. Оно к тебе вернется, может, даже сторицей. При этом не требуй и не жди никакой награды, добро само найдет тебя и придет, может быть, совсем не оттуда, откуда ждешь; придет тогда, когда ты будешь в нем особенно нуждаться. Обладая профессией врача, ты сможешь облегчить жизнь многих людей».

Наказ матери стал для меня законом, который я неукоснительно выполнял всю жизнь. Мать была исключительно доброй и отзывчивой женщиной, нежной и заботливой по отношению к детям – не только своим, но вообще ко всем, с которыми соприкасалась.

Двоюродная сестра Оля писала как-то в одном из писем моей сестре Асе: «Ты хочешь знать, почему я называю тетю Настасью «великой матерью»? – И приводит воспоминания детства: «Вы жили у тети Нилы. Была осень или лето, но мы с Колей (ее брат) ночевали в горнице с вами вместе. Вы на кровати. Около кровати висит зыбка. Я просыпаюсь от тихого разговора. Тетя Настасья, по-видимому, кормила ребенка. Потом обошла всех детей: каждому что-то тихо и ласково сказала. Кому поправила подушку, кого укрыла одеялом. Ко всем прикоснулась, всех приласкала ... » Мама была душой большой и дружной семьи, в которой никогда не возникало ни ссор, ни драк. Сама труженица с раннего детства, она и нас приучила к труду, чистоте и порядку. Она никогда не била детей, очень редко ругала, хотя была требовательна и не спускала нам вольностей. Она никогда не называла нас полуименами или унизительными кличками. За всю жизнь я не слышал, чтобы она сказала: «Федька», «Танька». Всегда «Федя», «Танюша». Того же требовала и от нас в отношениях между собой.

Неграмотная женщина была разумна, добра, приветлива, обладала каким-то особым врожденным чувством такта. Она с любовью относилась ко всем людям, особенно к женщинам: жалела их и не осуждала даже тогда, когда осуждали другие. Помню, как наша соседка ушла от мужа к ссыльному. Все женщины нашей улицы осудили ее. Женщине пришлось выслушать много оскорблений и обвинений. Как-то сестра сказала маме: «Вот Аннушка казалась такой хорошей, а так нехорошо поступила». Мама помолчала немного, как бы решая, стоит ли разговаривать с дочерью на такую тему (сестре тогда было лет пятнадцать), а затем ответила: «Не осуждай, Ася, эту страдалицу. Ты не знаешь ее жизни. Ведь она, живя с Макаром, ничего не видела и не слышала, кроме ругани и побоев. Неудивительно, что она потянулась к хорошему человеку. Она, может, и радость-то впервые испытала ... А пересуды? – Поговорят, посудачат да и перестанут. А у нее вся жизнь впереди».

В разговорах с соседями мать всегда выступала защитницей женщин. И нам говорила: «Тяжела жизнь женщины, тяжелее, чем у мужчин. Мужикам все можно, все доступно. Женщина всю заботу о семье, всю работу по дому несет на своих плечах, часто не получая ничего взамен. А дала волю сердцу – позор и оскорбления от всех». Было удивительно, откуда у нее такой прекрасный взгляд на жизнь. Мама снисходительно относилась к людям и не сердилась, когда они несправедливо осуждали ее, говорили: «Хорошо Угловой рассуждать да учить. У нее муж хороший да дети, каких не сыщешь. А вот с моим бы иродом пожила да с моими детками – не так бы запричитала».

Как-то в 1919 году хороший знакомый моей сестры, военный, попал в тюрьму (это было при Колчаке, и был он коммунистом). Сестра расстроилась и рассказала об этом маме. Та сразу напекла пирожков, положила в корзинку еще кое-какую снедь и говорит сестре: «Отнеси ему». Сестра спрашивает: «Удобно ли, если я пойду в тюрьму на свидание с молодым человеком? Что он подумает? Что скажут люди?» В Киренске практически все друг друга знали. Мама ответила: «Главное, чтобы ты сама о себе, и я о тебе плохо не подумали. А он будет рад, что ты навестила его, когда он в беде, не боясь пересудов. Воспитывая нас, детей, мать руководствовалась народной мудростью. Например, в детстве она учила нас не переедать, а всегда выходить из-за стола чуть-чуть голодными. у нее была великолепная память. Из книг, что мы читали вслух по вечерам, она знала историю нашего народа, помнила даты важных событий и имена выдающихся людей. Суждения ее были просты, человечны, умны. 

Мама с большим уважением относил ась к политическим ссыльным, считала, что они страдают за народ. В Киренске было много таких ссыльных поселенцев. В большинстве это были интересные, интеллигентные люди. Много добра делали они местному населению: учили, лечили. Моя сестра рассказывала, как мама повела ее в магазин покупать суконную жакетку. Сестре было в то время четырнадцать лет, и ей впервые покупали такую красивую и дорогую вещь. Жакетка так понравилась, что сестра, надев ее, чтобы померить, ни за что не хотела снимать. У мамы не хватило на покупку около двух рублей. И вот – мама уговаривает сестру снять обнову и примерить другую, подешевле, а сестра стоит – и слезы капают из глаз. Тут один из покупателей подошел к маме и говорит: «не снимайте, я доплачу недостающее». Расстроенная мама начала благодарить его, а он отдал деньги и поспешил уйти из магазина. «Это политический, – сказал приказчик. «Они последнее отдадут, чтобы помочь людям», – заметил кто-то из покупателей.

Бескорыстное отношение к людям считалось в нашей семье образцом человеческих взаимоотношений и рассматривалось как пример для подражания. Политические ссыльные оказывали большое влияние на население, служили примером благородства, доброты, бескорыстия и справедливости. Они проводили беседы, организовывали различные кружки, ставили спектакли. Многие из них бывали в нашем доме.

Хорошо помню Филимонова. Он приходил к папе чаще других. Разговаривали о многом: о несправедливости в жизни, о богатых и бедных, о религии, о происхождении человека. Иногда он спорил с папой или с кем-нибудь из его друзей. Нам, детям были очень интересны эти разговоры. Они обогащали наши умы, помогали в формировании мышления. Вероятно, в какой-то мере мы обязаны им тем, что уже подростками осуждали мещанство, не стремились к богатству, стремились получить образование.

Папа был добрым и отзывчивым человеком, но характер у него был тяжелый, и только мамин такт смягчал его резкость. Он выпивал, хотя ни разу за всю жизнь не опоздал на работу. Курил – но никогда не прикасался к табаку при маленьких детях и старался не курить дома. Нам он говорил: «Я курю, хотя и знаю, что это вредно. Но я курю с детства, мне никто вовремя не рассказал о вреде курения, а сейчас отвыкнуть трудно (кстати сказать, в 1918 году он бросил курить и потом не курил больше никогда). Вам же я курить, очень не советую. Но если не захотите послушаться – дымите при мне. Наказывать не стану. А вот если узнаю, что курите тайком, жестоко накажу». Этот тактический ход оказался разумным. При отце курить было стыдно, а тайком – страшно, что накажут. В результате в нашей семье все дети, кроме Павла, рано уехавшего учиться в Красноярск, а затем вступившего в Красную Армию, не курили в детстве и не курят, став взрослыми людьми.

Отец, рассердившись, мог употреблять бранные слова. Но никогда не оскорблял никого из нас, а ругался, что называется, «на ветер». Мама очень переживала из-за этого, старалась оправдать отца, объясняя вредную эту привычку тяжелой жизнью в ссылке и на этапе. Вслед за ней переживали и мы, хотели, чтобы папа оставил эту привычку. Может быть, поэтому я не произнес за всю свою жизнь ни одного бранного слова. И если слышу, что кто-то ругается, особенно, если это люди «образованные», у меня появляется к такому человеку чувство отвращения, брезгливости. Отец был горяч и вспыльчив, но быстро «отходил». Мы очень любили слушать его, – к любой истории он добавлял свои остроты и прибаутки. А уставши рассказывать, он доводил историю до момента, когда герой ложится спать, и замолкал. Мы, подождав немного, спрашиваем: «А дальше что?» – «Так он еще спит, – отвечает папа. – Вот когда проснется, тогда и расскажу дальше». Нам ничего не оставалось, как тоже идти спать.

Отца мы видели дома только по вечерам да в воскресные дни. Уходил он на работу чуть свет. Мама утром кормила его, провожала на работу, а затем готовила завтрак для всей семьи. Обеда отец с собой не брал, во время обеденного перерыва всегда приходил домой, хотя от дома до работы надо было пройти километра два. Он был очень быстрый, ходил так, что не всякий молодой успел бы за ним. Руки у него были мозолистые, шершавые, как рашпиль. Но сколько в них было нежности и тепла! Погладит по голове – и зарядит энергией на весь день. Он очень любил сибирские пельмени. Для угощения гостей блюдо никогда не готовилось заблаговременно.

Пельмени делали, как говорится, ех tеmрore вместе с гостями. Гости мыли руки, засучивали рукава, и начиналась работа: рубили мясо, готовили тесто, лепили пельмени. Работа сопровождалась обычно пением русских песен. Удовольствие от нее получали все – и гости, и хозяева. Часа через два нужное количество пельменей было готово. Оставалось бросить их в кипящий бульон (он приготавливался заранее) – и на столе оказывалось кушанье, равное которому трудно отыскать. Для обычной еды пельмени готовили заблаговременно и выносили их на мороз. Они быстро превращались в твердые, как камень, кусочки, ссыпались в мешок и хранились в чулане. По мере опустошения мешка запас пополнялся.

Климат у нас суровый. С октября по май все продукты хранились замороженными. Отец был хорошим хозяином. Все в доме делал сам, все у него спорилось. Помню, как он колол дрова. Одной рукой придерживал полено, другой – работал топором. Топор со всего размаха впивался в полено в сантиметре от пальцев. Я всегда боялся, как бы он не попал себе по руке. Сам я научиться этому так и не смог. Во время работы отец шутил или мурлыкал себе под нос песенку. Запомнился такой случай. Я был тогда еще совсем мал, моя помощь, отцу сводилось К тому, чтобы что-то подержать или подать. Отец делал в хлеву загородку для теленка. Работа уже подходила к концу, и тут отцу попался кривой ржавый гвоздь, который надо было забить в сырое твердое дерево. Несмотря на все искусство отца, гвоздь никак не хотел входить в загородку и после двух-трех ударов сгибался. Отец терпеливо разгибал его и начинал все сначала. Так повторилось несколько раз. В конце концов, отец вспыхнул и, отчаянно ругаясь, со всех сил, ударил молотком уже не по гвоздю, а по почти готовой загородке. Загородка, конечно, полностью развалилась. После этого отец сел, успокоился и начал всю работу сначала. Загородка была успешно построена.

Отца любили и товарищи по работе, и ученики. Он никому никогда не оказывал в помощи. Если надо было выполнить какое-то сложное и длительное задание, мог не приходить домой несколько дней. В такие дни мать носила ему обеды на работу. Его любили и крестьяне соседних деревень. Многие из них, приезжая в Киренск, останавливались в нашем доме. Нас детей, он очень любил и своим примером учил самоотверженности, преданности Родине, народу, товарищам.

Большую роль в нашем воспитании сыграл старший брат Иван Григорьевич. Он окончил педагогические курсы, а после революции заочно пединститут. Великолепно зная русский язык и литературу, он следил, чтобы мы правильно говорили и писали по-русски, рекомендовал нам для прочтения книги – особенно такие, которые воспитывали волю к борьбе, чувство справедливости, смелость и находчивость. Среди первых рекомендованных книг были «Овод» Войнич, «Спартак» Джованьоли, «Хижина дяди Тома» Бичер-Стоу, романы Горького, Тургенева, Толстого. Что касается Пушкина и Лермонтова, это были наши любимые писатели. Их книги мы читали вслух, заучивали наизусть. Часто в беседах брат проверял, как мы поняли то, или иное произведение. Когда мы стали постарше, он рекомендовал нам книги Ушинского «О воспитании», Дарвина «О происхождении видов», Фореля «Половой вопрос» ...

Иногда по воскресеньям в нашем доме собиралась молодежь ровесники старших брата и сестры. Они пели, играли на гитаре, балалайке и мандолине, танцевали, загадывали шарады, рассказывали стихи, спорили – чаще всего на литературные или политические темы. Пили чай с пирожками или шанежками, которые мама пекла изумительно вкусно. На столе никогда не было ничего хмельного. Всем было весело и интересно. Мы, младшие не мешали старшим веселиться, оставались где-нибудь в сторонке. Но когда пели хором – и мы принимали посильное участие.

Папа, а затем брат воспитывали у нас бережное отношение к женщине. В нашем доме ни маме, ни сестрам никогда не позволяли делать тяжелую работу – ее выполняли мужчины. Это было не совсем обычно даже для Сибири. Соседки говорили маме, что завидуют ей. Я не помню, чтобы родители ссорились. Никто из нас не видел отца пьяным, хотя мы И знали, что он любил выпить. Но даже когда родители возвращались из гостей, и папа был, вероятно, пьян, мама тихонько успокаивала его, говоря: «тихо, тихо – дети». И отец быстро шел в спальню и ложился в постель, отвернувшись к стене, очевидно, стесняясь нас. Отец приучил нас выполнять любую работу. Все мы с детства умели паять, лудить, столярничать. Могли, что нужно, покрасить, починить обувь. В часы досуга отец играл с нами, бегал наперегонки, боролся. Он заставлял нас бороться между собой, заниматься снарядной гимнастикой (устроил нам турник и кольца), поднимать гири. В результате мы выросли хоть и невысокими, но сильными и крепкими, способными постоять за себя.

С 1918 года, когда старшие брат и сестра уехали учительствовать в глухие деревни на реке Киренге, а средний брат начал учиться в Красноярске, я, четырнадцатилетний, остался дома старшим среди детей. К этому времени здоровье мамы было подорвано, а отец, занятый обучением молодых специалистов, задерживался на работе дольше обычного. Вся домашняя работа легла на мои плечи. Младшим сестрам было одной девять, а другой четыре года. Работать приходилась большей частью во дворе, а одежда и обувь были плохими. Помню, я долго ходил в солдатских ботинках, подбитых гвоздями, которые буквально примерзали к ногам. Дров было недостаточно. Летом мы вылавливали в реке случайно проплывавшие бревна. Иногда покупали плот из бревен и вытаскивали его на берег, а осенью и зимой пилили эти бревна и таскали домой на плечах или на санках.

Очень трудно было добывать сено. Сенокосы у нас небольшие, летом мы выезжали в деревню и работали до осени, чтобы заработать на корм для коровы, которая, в свою очередь, кормила нас. Однажды мама послала меня в деревню Вилюево, в 200 км вверх по течению быстрой горной реки Киренги. Судоходства по ней нет, дорог по берегам тоже нет – только узкие тропинки. Всякое сообщение только по реке на лодках, выдолбленных из дерева, так называемых стружках, легких и подвижных, но страшно вертлявых. Стоя на ногах, в лодке мог удержаться только весьма опытный человек.

Плыть вниз по реке – одно удовольствие. Стружек птицей несется по реке. Только не зазевайся, чтобы тебя не вынесло на мель или камень, не перевернул о на быстрине. Зато вверх по течению плыть было тяжело, и справиться с этим могли только опытные люди, способные хорошо ходить на шестах. Были у нас большие мастера этого дела. Стоя на корме легкой верткой лодочки, доверху нагруженной кладью или с сидящими пассажирами, такой умелец (или двое – один на корме, другой на носу), отталкиваясь длинным шестом от дна реки, ведет лодку против быстрого течения с такой скоростью, что не каждый пешеход может за ней угнаться. Вот на таком стружке вместе с попутчиками я и отправился.

Нас было семеро. Двое с шестами вели вверх по течению лодку, нагруженную вещами, а остальные шли пешком по тропинке вдоль реки. За день мы проходили до 40 км. На шестах можно было бы пройти больше, но идущие по берегу люди с трудом могли преодолеть такое расстояние по тропинкам, проложенным в густом кустарнике. Я не был блестящим лодочником, но все же, неплохо управлялся с шестом – и один, и на пару. Поэтому один день я провел в лодке. Остальные дни шел пешком. В дороге нас застал дождь. Вначале небольшой, он все усиливался. Идти до места ночлега было далеко, но не идти мы не могли, т.к. договорились встретиться с теми, кто вел лодку, в условленном месте. Шли мокрые, усталые, голодные. Дождь продолжал лить, все усиливаясь. И без того плохая тропинка стала почти непроходимой. Наши ноги то увязали по щиколотку, то разъезжались в стороны, то скользили на подъемах. Мы выбивались из сил, но продолжали идти. К назначенному месту явились, пройдя более 40 км, поздно ночью, в полной темноте. Когда подошли к жарко натопленному зимовью, которое было полно народу, мы буквально валились с ног. Я не мог даже есть. Не найдя места на нарах или на скамье, забрался под нары и уснул, как убитый. Сохранилось ощущение того, как тепло, уютно и хорошо было на голом полу.

Запомнились тучи комаров и мошкары, которые плотно облепляли все живое, не давали вздохнуть. Несмотря на то, что в поле мы работали в хорошо налаженных сетках, таежный гнус – деревня располагалась на берегу Киренги, в самой гуще тайги – не давал возможности передохнуть. Пока идешь, размахивая косой, мошкара не так донимает. Но стоит остановиться, чтобы наточить или поправить косу, мошкара набрасывается тучей, облепляет руки, лезет в рукава, за ворот рубахи, пролезает сквозь мелкие отверстия сетки, заползает в уши, глаза, рот. Я с удивлением смотрел на работающих крестьян, которые почти не замечали гнуса. Мне же это было невыносимо. 

С каждым днем становилось труднее преодолевать отвращение и страх перед нашествием этих кровососов. В конце концов, я не выдержал и через две педели попросил хозяев отпустить меня, хотя собирался проработать месяц. Хозяева согласились. Дали небольшой стружек, погрузили в него продукты, свежую рыбу, и я, усевшись в корме с двуручным веслом, один отправился вниз по реке. Выехал рано утром, – а вечером был уже дома. Дорогой меня захватил сильный дождь. Как только упали первые капли, я быстро подошел к берегу, выгрузил багаж, вытащил стружек, опрокинул его вверх дном. Засунул под него все вещи, забрался сам и лежал, как под зонтиком. Закончился дождь – я спустил лодку на воду, погрузил вещи, уселся на корму и стрелой полетел вниз по течению.

Это была чудесная езда! Течение было особенно быстрым в тех местах, где река суживалась и через горловину вся масса воды устремлялась вниз с шумом и плеском. На дне реки в таких местах обычно лежали крупные камни. Около них вода образовывала водовороты, завихрения, водопады. Здесь надо было очень внимательно следить, чтобы лодка не наскочила на камень и не перевернулась. Перекаты сменялись относительно спокойными плесами, где можно было не грести, а только чуть править веслом. Я любовался чудесной красотой окаймлявших реку берегов. Плесы снова сменялись перекатами. Кое-где река разбивалась на несколько мелких рукавов, и надо было выбрать из них самый глубокий. Все эти препятствия я преодолел и к вечеру благополучно добрался до дома, преодолев более 200 км.

Еще одно впечатление, сохранившееся с той поездки, – это вид Байкальских гор. Еще по пути в деревню, после того, как мы прошли вверх по Киренге километров 150, однажды утром я вышел по тропке на большую равнину. В этой местности плоскогорья нередко сменяются довольно высокими горами. Но обширные равнины встречаются сравнительно редко. Я залюбовался полевыми цветами, хорошо видными на расстоянии в лучах восходящего солнца. И вдруг, взглянув вдаль, увидел на горизонте хребты гор, покрытые вечными снегами. В блеске солнечных лучей они виднелись столь ясно, что казались совсем близкими. Стоит пройти плоскогорье – и окажешься у их подножья. Я так и сказал своим спутникам. «До них не менее трехсот верст», – ответил мне местный крестьянин. Это очень меня удивило. Спутники объяснили мне, что Байкальские горы хорошо известны местным крестьянам. Охотники ходят туда ловить соболя. Путники нередко переваливают через них, чтобы более коротким путем попасть в Забайкалье. Однако зимой такой переезд труден. Сильный мороз нередко сопровождается ветром, отчего становится почти непереносимым даже для людей, одетых в собачьи или медвежьи шубы.

Что такое холод и острый, как бритва, ветер, я испытал на себе через несколько лет. Как-то выехал из Иркутска в Киренск в середине зимы. До Качуга шла нагруженная доверху машина, в которой разместилось несколько пассажиров, в том числе и я. На мне был овчинный тулуп до земли с огромным воротником, в который можно было упрятать всю голову. Раньше я часто видел такие тулупы и удивлялся, зачем их делают такими длинными. На ногах у меня были великолепные плотные валенки. При движении машины мороз обжигал так, что нельзя было высунуть нос из воротника. Я приоткрыл тулуп и высунул из-под него ногу в валенке. Я почувствовал такой обжигающий холод, как будто нога была голая. На ветру холод проникал через валенок совершенно свободно. Тут-то и понял я целесообразность такой длины тулупа.

Сейчас мне трудно представить, как при таком обилии работы по хозяйству я успевал готовить уроки и читать необходимую литературу. Тем не менее, я учился и окончил общеобразовательные курсы учительской семинарии, что соответствовало десятилетке. Надо было подумать о дальнейшем образовании. Я сказал отцу, что хочу учиться в Иркутске. Он задумался, потом сказал: «Я думал, что, может быть, хоть ты пойдешь работать, и будешь мне помогать. Ты видишь, что мне все труднее кормить семью. Но если ты хочешь продолжать учебу, я препятствовать не стану. Только, к сожалению, помогать не смогу. Рассчитывай на свои силы». Он дал мне тридцать рублей на проезд и бесплатный билет для проезда, положенный ему как работнику водного транспорта, в котором он проработал сорок лет.

Летом 1923 года я выехал из Киренска в Иркутск, ближайший университетский город, который находился от нас в 1100 км. До Усть-Кута 360 км проехали на пароходе. От Усть-Кута до Жигалово 240 км – на небольшом буксире, тащившем небольшую баржу. И на пароходе, и на барже, на палубе и в трюмах ехали пассажиры, запасшиеся продуктами на много дней. Мне мама тоже приготовила «подорожники».

Вместе со мной ехала компания учителей и служащих. Мы или проводили время за игрой в шахматы либо за спорами. Я хорошо запомнил двух участников этой поездки. Один – учитель математики. Сражаясь в шахматы или выслушивая мнение своего оппонента в споре, он глубокомысленно посасывал короткую трубку. Видимо, он был образованным человёком и любил свое дело. Иногда, видя, что собеседнику нечем возразить на его доводы, он предлагал поменяться ролями и принимался защищать то, что только что опровергал. Было интересно наблюдать, как он строил свои рассуждения, выпутываясь из трудного положения, в которое сам поставил своего противника. Эти беседы привлекали внимание пассажиров и позволяли незаметно, весело и с пользой коротать время. Другой – тоже учитель, тунгус по национальности. Я у него учился один год, когда был в третьем классе. Тогда он был совсем молод, носил длинные, до пояса, цвета воронова крыла волосы, зачесывая их назад. Он казался нам странным человеком. Был необщителен, и мы очень мало знали о его личной жизни. Про него рассказывали, что он, поспорив с кем-то, выпил за один раз четверть водки, закусывая ветчиной. От этого у него началась тяжелейшая рвота, и он чуть не умер.

После пожара в нашей школе, я переехал на год в село Кривая Лука и больше его не видел до этой случайной встречи на пароходе. Я представился ему как его бывший ученик. За эти годы он заметно повзрослел, остриг свои длинные волосы и носил обычную прическу. Он принимал активное участие в спорах и в шахматной игре, в которой они с математиком были основными противниками. Они и меня научили играть в шахматы. Под конец путешествия я составлял компанию выигравшему, а проигравший уходил «на мусор».

В Жигалове мы переночевали, а затем двинулись дальше на большой лодке, так называемом шитике. Эту лодку тащила вверх по течению пара добрых коняг. Лошади идут по берегу, а за ними на длинной бечеве по воде тянется лодка. Для того, чтобы лодка не упиралась в берег, бечева привязывается к уключине и перекидывается через длинный шест, идущий в сторону от носа лодки. Таким образом, лодка обращена носом к реке и стремится отойти от берега. Стоящий на корме рулевой направляет ее и ведет вдоль берега на определенном расстоянии от мелководья. Лошади сменялись через каждые 30 км. Следовательно, каждый раз надо было найти подменных лошадей и людей, которые ими бы управляли. Расстояние в 160 км мы одолели за шесть суток.

Река то течет между двумя огромными скалами, как бы зажатая в тиски; то несется прямо на камни и перед ними резко поворачивает в сторону. Плыть по ней даже вверх по течению опасно. Если же надо идти вниз по реке, необходимы невероятные усилия и умение, чтобы благополучно преодолеть эти места свободным ходом, так называемым самосплавом, и не быть выброшенным на берег. Высокие берега Лены, покрытые кустарником и сибирскими цветами, удивительно, сказочно красивы. Вдали виднеются горы, где нельзя селиться из-за отсутствия воды. Поэтому все население живет в низинах, вблизи реки. Чем выше по Лене мы поднимались, тем уже она становилась. Повсюду были видны следы весеннего разлива могучей реки, хотя плыли мы по ней летом, когда уже начиналось мелководье. В Качуг прибыли в период дождей. Дороги не мощеные, густая и глубокая грязь затрудняет продвижение даже пешеходов, не говоря уже о каком-нибудь транспорте. А транспорт из Иркутска, откуда везли все грузы для Ленского бассейна, включая Бодайбинские и Алданские прииски, был один – гужевой. Лишь в последнее время, буквально перед нашим приездом, появилось несколько грузовых автомобилей, поездка на которых считалась собой роскошью.

Нам удалось договориться с шоферами, чтобы они взяли нас на машины, которые шли из Качуга в Иркутск. В кабину рядом с водителем мог поместиться один человек. Остальные ехали в кузове, поверх багажа. Счастливчики, попавшие в кабину шофера, с интересом наблюдали за тем, что делалось вокруг. Появление машины производило огромное впечатление и на людей, и на животных. Многие жители тех мест видели автомобиль впервые в жизни: Поэтому В тех редких деревнях, через которые мы проезжали, нас встречали и провожал и удивленные и испуганные взгляды. Люди выбегали из своих домов на дорогу, чтобы полюбоваться чудом, и мы проезжали через деревню, как сквозь строй. Еще хуже обстояло дело с животными. Коровы, завидев машины, кидались в сторону от дороги. Лошади испуганно пятились, опрокидывая телеги и сталкивая идущие позади повозки и людей. Возчики, завидев нас, старались быстро отъехать в сторону, останавливали лошадей и, схватив их под уздцы, старались чем-нибудь закрыть им глаза. Машины ехали по проселочной дороге, которая от дождей превратилась в месиво из грязи.

В конце первого дня пути, проехав около 80 км, мы забуксовали и вынуждены были заночевать в соседней деревне. Вечером пошел дождь, ночью перешедший в ливень. К утру нечего было, и думать о продолжении пути в ближайшее время. Ждали три дня, чтобы дорога хоть немного подсохла. После этого два дня ехали сравнительно спокойно, преодолели в общей сложности около 200 км. Перед Иркутском дорога переваливала через гору Веселую. Называлась она так потому, что это было излюбленное место разбойников для нападения на приезжающих в Иркутск или выезжающих оттуда купцов. Место было выбрано не зря. Кручи здесь сменялись обрывами, вдоль дороги рос густой лес, вокруг множество ям и оврагов. При неосторожной езде можно было слететь с дороги в пропасть. Разбойники устраивали завалы, маскировали дорогу так, чтобы она приводила зазевавшегося купца в какой-нибудь тупик, где он и делался жертвой грабителей. Здесь и начались для нас главные трудности. Колеса на подъеме забуксовали. Пришлось обмотать их цепями для того, чтобы уменьшить скольжение. Это помогало, пока подъем был не слишком крут. Мы шли сзади за машиной и, как только она начинала соскальзывать вниз, подсовывали под колеса жерди или доски. Все мы – и шоферы, и пассажиры – были в поту и грязи. Продвигаясь, таким образом, последние 40 км, отделявшие нас от Иркутска, мы прошли за трое суток.

Вечером третьего дня, преодолев последнее препятствие, мы заночевали в машинах в нескольких километрах от города, чтобы на следующее утро въехать в Иркутск, где начиналась для меня новая, такая интересная жизнь. Весь путь от Киренска до Иркутска занял двадцать четыре дня.